ãДмитрий Глуховский, 1998 – 2004

Глава 8

PLAY Затрещали пистолетные выстрелы, разрывая весёлый гам толпы, потом пронзительно взвизгнула женщина, застрекотал автомат, и пухлый трактирщик, с неожиданным для своей комплекции проворством выхватив из-под прилавка необычное короткое ружьё, бросился к выходу. Бросив недопитую брагу, Артём вскочил вслед за ним, закидывая свой рюкзак за плечи и щёлкая переключателем предохранителя, думая на ходу, что жаль, здесь заставляют платить вперёд, а то можно было бы улизнуть, не расплатившись. Восемнадцать потраченных патронов теперь, может статься, ему бы очень пригодились.

Уже сверху, с лестницы, было видно, что происходит что-то ужасное. Чтобы спуститься, ему пришлось проталкиваться через толпу обезумевших от страха людей, рвавшихся вверх по лестнице, так что Артём успел спросить себя, так ли ему надо вниз, но любопытство подталкивало его вперёд.

На путях - несколько распростёртых тел в кожаных куртках, а на платформе, прямо под его ногами, в луже ярко-красной крови, расползавшейся тоненькими ручейками в стороны, лицом вниз лежала убитая женщина, через которую он поспешно переступил, стараясь не смотреть на неё, но поскользнулся и чуть не упал рядом. Вокруг царила паника, из палаток выскакивали полураздетые люди, растерянно оглядываясь по сторонам, и Артём видел, как один из них вдруг согнулся, схватившись за живот и медленно завалился набок, но так и не сумел понять, откуда же стреляют. Выстрелы продолжали греметь, с другого конца зала бежали коренастые люди в кожаном и, расшвыривая визжащих женщин и перепуганных торговцев в стороны, расчищали себе дорогу. Но они не выглядели, как нападавшие, это были те самые бандиты, которые распоряжались на этой стороне Китай-Города, да и на всей платформе не было заметно никого, кто мог бы учинить всю эту бойню.

И тут он наконец понял, почему ему не было никого видно. Нападавшие засели в туннеле, находящемся прямо рядом с ним, и оттуда вели огонь на поражение, не выходя на станцию, видимо, боясь показаться на открытом месте.

Это меняло дело. Времени размышлять больше не оставалось, они выйдут на платформу как только поймут, что сопротивление сломлено, и надо было как можно быстрее убираться от этого выхода. Пригибаясь к земле, Артём бросился вперёд, крепко сжимая в руках автомат, и оглядываясь через плечо назад – из-за эха, мгновенно разносящего гром выстрелов под сводами станции, искажавшего звуки и менявшего их направление, так и не было ясно, из какого именно туннеля – правого или левого – открыта стрельба.

Наконец, отбежав уже довольно далеко, он заметил затянутые в камуфляж фигуры в жерле левого туннеля. Вместо лиц у них было что-то чёрное, и у Артёма внутри всё похолодело, и только спустя несколько мгновений он сообразил, что те чёрные, что осаждали ВДНХ, никогда не использовали оружие, и никогда не одевались. На нападавших просто были маски, вязаные шапки-маски, из тех, что можно было купить на любом оружейном развале, а при покупке АК-47 её давали бесплатно, в нагрузку.

Бежавшие на помощь калужские бросились на землю, и тоже открыли огонь, укрываясь за раскиданными на путях трупами, как за бруствером. Видно было, как прикладом выбивают фанерные листы, торчавшие вместо лобовых стёкол в вагоне-штабе, открывая пулемётное гнездо, и громыхнула пробная тяжёлая очередь.

Вскинув глаза вверх, Артём нащупал взглядом висевшую неподалёку, почти в самом центре зала, рядом с вагоном, пластиковую табличку с указанием станций, подсвеченную изнутри. Нападавшие шли со стороны Третьяковской. Этот путь был отрезан. Чтобы попасть на Таганскую, нужно было возвращаться обратно, туда, где было самое пекло. Оставался только путь на Кузнецкий Мост. Дилемма разрешилась сама собой. И, спрыгнув на пути, он кинулся к чернеющему впереди входу в туннель, ведущий на Кузнецкий Мост. Ни Хана, ни Туза нигде не было видно. Один только раз мелькнула сверху фигура, напоминающая своей хищной осанкой Хана, но остановившийся на мгновение Артём тут же понял, что ошибся.

В туннель бежал не он один – добрая часть всех спасающихся с платформы бросилась именно к этому выходу. Перегон оглашался испуганными возгласами, злыми криками, кто-то истерически рыдал. То там, то здесь мелькали лучи фонарей, где-то метались неровные пятна света от коптящих факелов, каждый освещал себе путь сам. Артём достал из кармана подарок Хана и надавил на рукоять. Направив слабый свет фонарика себе под ноги, стараясь не споткнуться, он спешил вперёд, обгоняя небольшие группки беглецов, иногда целые семьи, иногда одиноких женщин, стариков, молодых здоровых мужчин, тащивших какие-то тюки, вряд ли принадлежавшие им, пару раз он останавливался, чтобы помочь подняться упавшим. Около одного из них он задержался: прислонившись спиной к ребристой стене туннеля, на земле сидел совсем седой худой старик, с болезненной гримасой на лице державшийся за сердце, а рядом с ним, безмятежно и тупо оглядываясь по сторонам, стоял мальчик-подросток, по животным чертам которого, то ли по его мутным глазам, было ясно, что это не обычный ребёнок. Что-то сжалось в Артёме, когда он увидел эту странную пару, и он, хотя и подгонял себя вперёд и ругал за каждую задержку, остановился, как вкопанный.

Старик, обнаружив, что на них обратили внимание, попытался улыбнуться ему, и что-то сказать, но воздуха ему не хватало, он поморщился и закрыл глаза, собираясь с силами. Артём нагнулся вперёд, к старику, но мальчик вдруг угрожающе замычал, и Артём неприязненно отметил, что с его губ тянется ниточка слюны, когда он скалит по-звериному свои мелкие жёлтые зубы. Не в силах справиться с нахлынувшим отвращением, он оттолкнул мальчишку, и тот, пропятившись назад несколько шагов, неуклюже осел назад и там остался, издавая жалобные завывания.

- Молодой... человек... не надо его...так... Это Ванечка... Он же... не понимает...- через силу выдавил старик.

Артём только пожал плечами, но внутри него пронеслась неприятная холодная тень.

- Пожалуйста... Нитро... глицерин... в сумке... на дне... Один шарик... Дайте... Я... не могу...сам...- как-то уже совсем нехорошо захрипел старик, и Артём поспешными движениями потроша дермантиновую хозяйственную сумку, нашарил наконец новую, неначатую упаковку, содрал ногтем фольгу, еле поймал норовивший выскочить шарик, и протянул его старику. Тот с трудом натянул губы в виноватой улыбке и выдохнул:

- Я... не могу... руки... не слушаются... Под язык...- попросил он и его веки опять опустились.

Артём с сомнением оглядел свои чёрные руки, но послушался и сам вложил скользкий шарик ему в рот. Старик слабо кивнул и замолчал. Мимо них торопливо шагали всё новые и новые беженцы, но Артём видел перед собой только бесконечный ряд сапог, ботинок, грязных, зачастую просящих каши, иногда они спотыкались о чёрное дерево шпал, и тогда сверху неслась грубая брань. На них больше никто не обращал внимания; подросток всё так же сидел на том месте, куда он упал, и глухо подвывал. Безучастно и даже с некоторым злорадством Артём отметил, как кто-то из проходящих от души поддел его сапогом, и тот начал выть ещё громче, размазывая кулаками слёзы и раскачиваясь из стороны в сторону.

Старик тем временем открыл глаза, тяжело вдохнул и проборматал:

- Спасибо вам большое... Мне уже лучше... Вы не поможете мне подняться?

Артём поддержал его под руку, пока тот трудно поднимался и взял в руку стариковскую сумку, из-за чего автомат пришлось перевесить за плечо. Старик заковылял вперёд, подошёл к мальчику и ласково стал уговаривать его подняться. Тот обиженно мычал, а когда увидел подошедшего Артёма, злобно зашипел, и слюна опять закапала с его оттопыренной нижней губы.

- Вы понимаете, ведь только что купил лекарство, ведь специально сюда шёл за ним, в такую даль, у нас, знаете, его нельзя достать, никто не привозит, и попросить некого, а у меня как раз заканчивалось, я последнюю таблетку по пути принял, когда нас на Пушкинской пропускать не хотели, знаете, там ведь сейчас фашисты, просто форменное безобразие, подумать только – на Пушкинской – фашисты! Я слышал, даже хотят её переименовать, то ли в Гитлерскую, то ли в Шиллерскую... Хотя, конечно, они о Шиллере ничего не слышали, это уже наши интеллигентские домыслы. И, представляете, нас там не хотели пропускать, эти молодчики со свастиками, начали издеваться над Ванечкой, но что он может им ответить, бедный мальчик, при своём заболевании. Я очень перенервничал, стало плохо с сердцем, и только тогда нас отпустили. О чём это я? Ах да! И, понимаете, ведь специально убрал поглубже, чтобы не нашли, если кто будет обыскивать, ещё вопросы будут задавать, ведь знаете, могут неправильно понять, не все знают, что это за средство... И вдруг эта пальба! Я пробежал, сколько мог, мне ещё Ванечку пришлось тянуть, он увидел петушков на палочке и очень не хотел уходить. И сначала, знаете, несильно так кольнуло, я думал, может отпустит, обойдётся без лекарства – оно ведь сегодня на вес золота, но потом понял, что не получится. И только хотел таблетку достать, как тут меня и скрутило. А Ванечка, он ведь ничего не понимает, я уже давно пытаюсь его научить таблетки мне доставать, если мне плохо, но он никак не может понять, то сам их кушает, а то ни с того ни сего доставать начинает, и мне суёт. Я ему спасибо говорю, улыбаюсь, и он мне улыбается, знаете, радостно так, мычит весело, но вот так чтобы ко времени - пока ни разу ещё не доставал. Не дай Бог, со мной что-нибудь случится, и о нём ведь совершенно некому будет позаботиться, я не представляю, что с ним будет!

Старик всё говорил и говорил, заискивающе заглядывая Артёму в глаза, и тот отчего-то чувствовал себя ужасно неловко. Хотя старичок ковылял изо всех сил, Артёму всё равно казалось, что они продвигаются слишком медленно, и всё меньше и меньше людей нагоняло их сзади. Похоже было, что скоро они окажутся последними. Ванечка косолапо ступал справа от старика, вцепившись ему в руку, и безмятежное выражение лица опять вернулось к нему. Время от времени он вытягивал правую руку вперёд и возбуждённо гугукал, указывая на какой-нибудь предмет, брошенный или оброненный в спешке бежавшими со станции, или просто в темноту, которая теперь сгущалась впереди.

- А вас, я прошу прощения, как зовут, молодой человек? А то как-то знаете, беседуем, а друг другу ещё не представились... Артём? Очень приятно, а я – Михаил Порфирьевич. Порфирьевич, совершенно верно. Отца звали Порфирий, необычное, понимаете, имя, и в советские времена к нему у некоторых организаций даже вопросы возникали, тогда всё больше другие имена были в моде – Владилен, или там Сталина... А вы сами откуда? С ВДНХ? А вот мы с Ванечкой с Баррикадной, я там жил когда-то, - старик стеснительно улыбнулся, - знаете, там такое здание стояло, высотное, прямо рядом с метро... Хотя, вы, наверное, уже и не помните никаких зданий... Сколько вам, прошу прощения, лет? Ну, не важно всё это, конечно. У меня там квартирка была двухкомнатная, довольно высоко, и такой вид открывался на центр чудесный, квартирка небольшая, но очень, знаете, уютная, полы, конечно же, дубовый паркет, как и у всех там, кухонька с газовой плитой, Боже, я вот сейчас думаю – какое удобство – газовая плита! – а тогда всё плевался, электрическую хотел, только накопить никак не мог. Как заходишь – справа на стене репродукция Тинторетто, в хорошей позолоченной раме, такая красота! Постель была настоящая, с подушками, с простынями, всё всегда чистое, большой рабочий стол, с такой лампой на ножке, с пружинками – так ярко светила, а главное – книжные полки, до самого потолка, мне ещё от отца большая библиотека досталась, ну я и сам ещё собирал, и по работе, и интересовался. Ах, да что я вам всё это рассказываю, вам наверное, и неинтересно это, стариковская чепуха... А я вот до сих пор вспоминаю, очень, понимаете, не хватает, особенно стола и книг, а в последнее время всё больше отчего-то по кровати скучаю, здесь-то себя не побалуешь, у нас там такие деревянные койки стоят, знаете, самодельные, а иной раз приходится и прямо на полу, на тряпье каком-нибудь. Но это ничего, главное ведь вот здесь – он указал себе на грудь, главное – то, что происходит внутри, а не снаружи. Главное – внутри оставаться всё тем же, не опуститься, а условия – чёрт с ними, прошу прощения, с условиями! Хотя по кровати вот, отчего-то, знаете, особенно...

Он не замолкал ни на минуту, и Артём всё слушал с вежливым интересом, хотя никак не мог себе представить, что это – жить в высотном здании, и как это, когда вид открывается. Или когда наверх можно за несколько секунд подняться, потому что туда даже не эскалатор везёт, а лифт.

Когда же Михаил Порфирьевич затих ненадолго, чтобы перевести дыхание, он решил воспользоваться этой паузой, чтобы вернуть разговор в нужное русло. Как-никак, а через Пушкинскую (Или уже Гитлерскую?) надо было идти, делать пересадку на Чеховскую, а оттуда уже - к заветному Полису.

- Неужели там настоящие фашисты? – ввернул он.

- Что вы говорите? Фашисты? Ах, да... - сконфуженно вздохнул старик. – Да-да, вы знаете, такие бритоголовые, на рукавах повязки, просто ужасно. Над входом на станцию, и везде по ней такие знаки висят, знаете, раньше обозначали, что перехода здесь нет – такая чёрная фигурка в запрещающем красном круге с перечёркивающей линией. Я думал, это у них ошибка какая-то, уж слишком много везде этих знаков, и имел неосторожность спросить. Оказывается, это их новый символ. Означает, что чёрным вход запрещён, или что сами они запрещены, какая-то глупость, в общем.

Артёма так и передёрнуло при слове «чёрные». Он кинул на Михаила Порфирьевича испуганный взгляд и спросил осторожно:

- Неужели там есть чёрные? Неужели они и туда пробрались? – А в голове лихорадочно крутилась паническая карусель: как же это, он ведь и недели не пробыл в пути, неужели ВДНХ пала, и чёрные уже атакуют Пушкинскую? Неужели его миссия провалена? Он не успел, не справился? Всё было бесполезно? Нет, такого быть не может, обязательно бы шли слухи, пусть искажающие опасность, но ведь какие-то слухи непременно бы были... Неужели? Но ведь это конец всему...

Михаил Порфирьевич с опаской посмотрел на него и осторожно спросил, отступая незаметно на шаг в сторону:

- А вы, я извиняюсь, сами какой идеологии придерживаетесь?

- Я, в общем, никакой, - замялся Артём. – А что?

- А к другим национальностям как относитесь, к кавказцам, например?

- А причём здесь кавказцы? – недоумевал Артём. – Вообще-то, я не очень хорошо в национальностях разбираюсь. Ну, французы там, или немцы, американцы раньше были. Но ведь их, наверное, больше никого не осталось... А кавказцев, я, честно говоря, и не знаю совсем, - неловко признался он.

- Ну ведь это кавказцев они «чёрными» и называют, - объяснил Михаил Порфирьевич, всё стараясь понять, не обманывает ли его Артём, прикидываясь дурачком.

- Но ведь кавказцы, если я всё правильно понимаю, обычные люди? – уточнил Артём. – Я вот сегодня только видел нескольких...

- Совершенно обычные! – успокоенно подтвердил Михаил Порфирьевич. – Совершенно нормальные люди, но эти головорезы решили, что они чем-то от них отличаются, и преследуют их. Просто бесчеловечно! Вы представляете, у них там в потолок, прямо над путями, вделаны таки крюки, и на одном из них висел человек, настоящий человек. Ванечка так возбудился, стал тыкать в него, мычать, тут эти изверги и обратили на него внимание.

При звуке своего имени подросток обернулся и вперил в старика долгий мутный взгляд, и Артёму показалось, что он слушает и даже отчасти понимает, о чём идёт речь, но его имя больше не повторялось, и он быстро утратил интерес к Михаилу Порфирьевичу, переключив своё внимание на шпалы.

- И, раз мы заговорили о народах, они там, очень, судя по всему, перед немцами преклоняются. Ведь это немцы эту их идеологию изобрели, ну да вы, конечно, знаете, что я буду вам рассказывать, - торопливо добавил тот, и Артём неопределённо кивнул, хотя ничего он на самом деле не знал, просто не хотелось выглядеть неучем. – Знаете, везде орлы эти немецкие висят, и нарисованы тоже, свастики, само собой разумеется, какие-то фразы на немецком, цитаты Гитлера, что-то про доблесть, про гордость, ну и всё в таком духе, - продолжал старик, - какие-то у них там парады, марши, пока мы там стояли, и я их пытался уговорить Ванечку не обижать, через платформу всё маршировали, и песни пели. Что-то про величие духа и презрение к смерти.

- Но вообще-то, знаете, немецкий они удачно выбрали. Немецкий язык просто создан для подобных вещей. Я, видите ли, немецкий немного знаю... Вот, смотрите, у меня где-то здесь записано, - и, сбиваясь с шага, он извлёк из внутреннего кармана своей куртки засаленный блокнот. – Постойте секундочку, посветите мне, будьте любезны, вашим замечательным фонарём... Где это было? Ах, вот!

И в жёлтом кружке света Артём увидел прыгающие латинские буквы, аккуратно выведенные на блокнотном листе и даже заботливо окружённые рамкой с трогательными виньеточками.

Du stirbst. Besitz stirbt.

Die Sippen sterben.

Der einzig lebt – wir wissen es

Der Toten Tatenruhm.

Латинские буквы Артём читать тоже мог, сам научился по какому-то учебнику для начальных классов, откопанному в станционной библиотеке. Беспокойно оглянувшись назад, он посветил на блокнот ещё раз. Понять, конечно, он ничего не смог.

- Что это? – спросил он, увлекая вновь за собой Михаила Порфирьевича, торопливо запихивавшего свой блокнот в карман и пытавшегося сдвинуть с места Ванечку, который теперь отчего-то упёрся и начинал недовольно рычать.

- Это стихотворение, - немного обиженно, как показалось Артёму, ответил тот. - В память о погибших воинах. Я, конечно, в стихах перевести не берусь, но приблизительно так: «Ты умрёшь. Умрут все близкие твои. Владенья сгинут. Одно лишь будет жить – мы помним Погибших славу боевую» Но как это слабенько всё-таки по-русски звучит, а? А на немецком – просто гремит! Дер тотен татенрум! Просто мороз по коже! М-да...- осёкся вдруг он, устыдившись, видимо, своего восхищения.

Некоторое время они шли молча. Артёму казалась глупой и раздражаюшей вся эта ситуация, когда они, наверное, уже последними идут, и неясно, что происходит за их спиной, и тут надо вдруг останавливиться посреди перегона, чтобы прочитать стихотворение. Но против своей воли он всё катал на языке последние строчки, и отчего-то вспомнился ему вдруг Виталик, с которым они ходили тогда к Ботаническому Саду. Виталик-Заноза, которого застрелили налётчики, пытавшиеся пробиться на станцию через южный туннель. Тот туннель всегда считался безопасным, поэтому Виталика туда и поставили, ему лет восемнадцать только было, а Артёму тогда только шестнадцать стукнуло. А ведь вечером договаривались к Женьке идти, ему как раз челнок его знакомый дури новой привёз, особенной какой-то. Прямо в голову попали, и посреди лба была только маленькая такая дырочка, чёрная, а сзади пол-затылка снесло. И всё. «Ты умрёшь...» Отчего очень ярко вдруг вспомнился разговор Хантера с Сухим, когда сказал Сухой: «А вдруг там нет ничего?» Умрёшь, и никакого продолжения нет. Всё. Ничего не останется. Кто-нибудь потом, конечно, ещё будет помнить, но недолго. «Умрут и близкие твои», или как это там? И его действительно пробрал озноб. Когда Михаил Порфирьевич наконец нарушил молчание, он был этому даже рад.

- А вам, случайно, с нами не по пути? Только до Пушкинской? Неужели вы собираетесь там выходить? То есть, я имею в виду, сходить с пути? Я бы вам очень, очень не рекомендовал, Артём, этого делать. Вы себе не представляете, что там происходит. Может, вы пошли бы с нами, до Баррикадной? Я бы с огромным удовольствием побеседовал с вами!

Артёму пришлось опять неопределённо кивать и мямлить что-то неразборчивое: не мог же он заговаривать с первым встречным, пусть даже с этим безобидным стариком, о целях своего похода. Михаил Порфирьевич, не услышав ничего утвердительного, опять умолк. Довольно долгое время ещё они шли в тишине, и сзади вроде бы всё было спокойно, так что Артём наконец расслабился. Вскоре вдалеке блеснули огоньки, сначала слабо, но потом всё ярче. Они приближались к Кузнецкому Мосту.

О здешних порядках Артём не знал ничего, поэтому решил на всякий случай убрать свой автомат подальше. Закутав его в тельняшку, он засунул его глубоко, насколько влезал, в рюкзак.

Кузнецкий Мост был жилой станцией, и метров за пятьдесят до входа на платформу посреди путей стоял вполне добротный пропускной пост, правда, всего один, но с прожектором, сейчас за ненадобностью погашенным, и оборудованной пулемётной позицией. Пулемёт был зачехлён, но рядом сидел толстенный мужичина в вытертой зелёной униформе и ел какое-то месиво из обшарпанной солдатской миски. Ещё двое людей в похожем обмундировании, с неуклюжими армейскими автоматами за плечами, придирчиво разглядывали документы у выходящих из туннеля. К ним стояла небольшая очередь, всё те беглецы с Китай-Города, которые обогнали Артёма, пока он тащился с Михаилом Порфирьевичем и Ванечкой. Впускали медленно и неохотно, какому-то парню даже вовсе отказали и он теперь растерянно стоял в стороне, не зная, как ему быть, пробуя время от времени подступиться к проверяющему, но тот только сурово отталкивал его назад и звал следующего из очереди. Каждого из проходящих тщательно обыскивали и прямо у них на глазах мужчину, у которого обнаружили незаявленный жалкий пистолет Макарова, сначала вытолкнули из очереди, а после того, как он пробовал спорить, скрутили и куда-то увели.

Артём беспокойно завертелся, предчувствуя неприятности. Михаил Порфирьевич удивлённо посмотрел на него, Артём тихонько шепнул ему, что он тоже не безоружен, но тот лишь успокаивающе кивнул и пообещал, что всё будет в порядке. Не то что бы Артём ему не поверил, просто было очень интересно, как именно это произойдёт, но старик только загадочно улыбался. Тем временем очередь понемногу подходила, и пограничники сейчас потрошили пластиковый баул какой-то несчастной женщины лет пятидесяти, которая немедленно принялась причитать, убеждая тех, что они ироды и удивляясь, как их до сих пор носит земля. Артём внутренне с ней абсолютно согласился, но вслух решил не высказывать своего недоумения. Покопавшись как следует, охранник с довольным присвистом извлёк из груды грязного нижнего белья несколько противопехотных гранат и приготовился выслушивать объяснения.

Артём был полностью уверен, что та сейчас расскажет трогательную историю про внука, которому эти непонятные штуковины нужны для работы, понимаете, он работает сварщиком, и это какая-то деталь его сварочного аппарата, или что она просто по пути нашла и вот как раз спешила сдать в компетентные органы. Но та просто сделала несколько шагов назад, прошипела проклятье и бегом бросилась обратно в туннель, спеша скрыться в темноте. Пулемётчик отложил каску с едой в сторону и оживлённо принялся расчехлять свой агрегат, но один из двух пограничников, видимо, старший, жестом остановил его. Тот, разочарованно вздохнув, вернулся к каше, а Михаил Порфирьевич сделал шаг вперёд, держа свой паспорт наготове.

Удивительно, но старший охранник, только что без малейшего зазрения совести перерывший всю сумку совершенно безобидной на вид женщины, пролистнул за секунду книжечку старика, а на Ванечку и вовсе не обратил внимания, как будто того и не было. Подошёл черёд Артёма. Он с готовностью вручил худощавому усатому стражу свои документы, и тот принялся дотошно разглядывать каждую страничку, особенно долго задерживая луч фонарика на печатях, и не меньше пяти раз переводил глаза с Артёмовой физиономии на фотографию, недоверчиво хмыкая, а Артём всё старался изобразить саму невинность и дружелюбно улыбался.

- Почему паспорт советского образца? – сурово вопросил наконец пограничник, не зная, к чему бы ещё придраться.

- Ну так я же маленький был ещё, когда настоящие были. А потом уже мне наша администрация выправила на том бланке, который был в наличии, - пояснил Артём.

- Непорядок, - нахмурился усатый. – Откройте рюкзак.

Тут вступил Михаил Порфирьевич. Подойдя к тому на непозволительно близкое расстояние, он зашептал ему торопливо:

- Константин Алексеевич, вы понимаете, этот молодой человек – мой знакомый. Очень и очень приличный юноша, я лично могу вам за него поручиться.

Пограничник, открывая уже Артёмову сумку и запуская туда пятерню, от чего Артём так весь и похолодел, сухо сказал:

- Пять, - и пока Артём недоумевал, что же тот имеет в виду, Михаил Порфирьевич выхватил из кармана небольшую горстку патронов и поспешно отсчитав пять штук, отправил их в приоткрытую полевую сумку, висевшую на боку у проверяющего.

Но к тому моменту рука Константина Алексеевича продолжила свои странствия по Артёмову рюкзаку, и видимо, случилось страшное, потому что его лицо приобрело вдруг заинтересованное выражение.

Артём почувствовал, что его сердце проваливается в пропасть и закрыл глаза.

- Пятнадцать, - бесстрастно произнёс усатый.

Дороги назад всё равно не было, поэтому Артём, согласно кивнув, вернул себе рюкзак, и, отсчитав ещё десять патронов, ссыпал их в ту же сумку. Ни один мускул не дрогнул на лице пограничника, и Артём восхитился железной выдержке этого человека. Он просто сделал шаг в сторону, и теперь дорога на Кузнецкий Мост была свободна.

PLAY Следующие пятнадцать минут ушли на препирания с Михаилом Порфирьевичем, который упорно отказывался брать у Артёма пять патронов, утверждая, что его долг намного больше, и прочее в том же духе.

Кузнецкий Мост ничем особенно не отличался от большинства остальных станций, на которых Артём успел побывать за время своего похода, всё тот же мрамор на стенах и гранитный пол, только разве что арки здесь были особенные, высокие и широкие, что создавало ощущение необычного простора.

Но самое удивительное было в другом - на обоих путях стояли целые составы, такие огромные, такие неимоверно длинные, что занимали почти всю станцию. Окна уютно светились изнутри тёплым мерцанием, пробивавшимся сквозь разномастные занавески, двери были гостеприимно открыты... Это не было похоже ни на что из того, что Артёму приходилось видеть в разумном возрасте. Да, были полустёртые воспоминания о пролетающих с гудением поездах с ярко горящими стёклами - воспоминания из далёкого детства, но были они расплывчатыми, нечёткими, летучими, как и другие мысли о том, что было раньше: только попытаешься представить себе что-то в деталях, восстановить в памяти подробности, как неуловимый образ тут же растворяется, уходит, как вода сквозь пальцы, и перед глазами не остаётся ничего... А когда он подрос, видел только застрявший на выезде из туннеля состав на Рижской, да оторванные вагоны на Китай-Городе и Проспекте Мира.

Он так и застыл на месте, зачарованно рассматривая составы, пересчитывая вагоны, таявшие во мгле ближе к противоположному краю платформы, возле перехода на Красную Линию. Там, выхваченное из темноты чётким кругом электрического света, с потолка свисало кумачовое знамя, а под ним стояли по стойке смирно два автоматчика в одинаковой зелёной форме и в фуражках, отсюда маленькие и до смешного напоминающие игрушечных солдатиков.

У Артёма было три таких, ещё раньше, ещё когда он жил с мамой: один – командир, с выхваченным из кобуры крошечным пистолетом, он что-то кричал, оглядываясь назад, наверное, звал свой отряд за собой, в битву. Двое других стояли ровно, прижав к груди свои автоматы. Они, наверное, были из разных наборов, и играть ими никак не получалось: командир рвался в бой, призывно оборачивался на своих доблестных воинов, а те замерли на посту, совсем как пограничники Красной Линии, и до сражения им не было никакого дела. Странно: вот этих солдатиков он помнил очень хорошо, чётко так помнил, а мать, и лицо её, не мог никак...

Кузнецкий Мост содержался в относительном порядке. Свет здесь, как и на ВДНХ, был аварийный, вдоль потолка тянулась какая-то загадочная железная конструкция, может, раньше она и освещала станцию. Кроме поезда, на станции не было решительно ничего достопримечательного.

- Я столько слышал, что в метро много потрясающе красивых станций, а сам вот посмотришь – все они почти одинаковые, - разочарованно поделился он с Михаилом Порфирьевичем.

- Да что вы, молодой человек! Тут такие красивые есть, вы не поверите! Вот Комсомольская на Кольце, например, настоящий дворец! – принялся горячо разубеждать его старик. - Там огромное панно, знаете, на потолке. С Лениным и прочей дребеденью, правда... Ой, что же я это говорю, - быстро осёкся он и шёпотом пояснил Артёму, - на станции полно шпиков, агентов с Сокольнической линии, то есть Красной, вы меня простите, это я всё по старинке её зову... Так что здесь потише надо. Местное начальство вроде как независимо, но ссориться с красными не хотят, поэтому если те потребуют кого-то выдать, то могут и выдать. Не говоря уже об убийствах, - совсем тихо добавил он и воровато осмотрелся по сторонам. Давайте-ка найдём место для отдыха, я, честно говоря, ужасно устал, да и вы, по-моему, еле на ногах стоите. Переночуем, а потом и дальше в путь.

Артём согласно кивнул, этот день действительно был ужасно долгим и напряжённым, и отдых был просто необходим.

Завистливо вздыхая и не отводя глаз от состава, Артём шагал вслед за Михаилом Порфирьевичем. Из вагонов доносился чей-то весёлый смех, разговоры, в дверях, мимо которых они проходили, стояли уставшие после рабочего дня мужчины, курившие с соседями и чинно обсуждавшие события минувшего дня. Где-то, собравшись за столиком, сидели старушки и пили чай под маленькой лампочкой, свисавшей с лохматого провода, сновали дети, и это тоже было для Артёма так необычно, на ВДНХ-то всегда царила напряжённость, люди постоянно были готовы ко всему. Да, собирались вечерком со своими друзьями тихонько посидеть у кого-нибудь в палатке, но такого вот не было никогда – чтобы все двери настежь, всё навиду, в гости друг к другу запросто, дети повсюду. Какая-то слишком уж благополучная была станция...

- А чем они здесь живут? – не выдержал Артём, догоняя старика, от которого он теперь уже отставал.

- Как, неужели вы не знаете? – вежливо удивился Михаил Порфирьевич. – Это же Кузнецкий Мост. Здесь лучшие техники метро, большие мастерские стоят. Им сюда и с Сокольнической линии везут приборы чинить, и даже с Кольца. Процветают, процветают. Вот здесь бы жить! – мечтательно вздохнул он. – Но у них с этим строго...

Напрасно Артём надеялся, что им тоже удасться отоспаться в вагонах, на диванах. Посреди зала стоял ряд больших палаток, вроде тех, в которых они жили на ВДНХ, и сбоку ближайшей из них аккуратно, по трафарету была прорисована надпись: ГОСТИНИЦА. Рядом с ними выстроилась целая очередь из беженцев, но Михаил Порфирьевич, отозвав администратора в сторонку, звякнул медью, шепнул что-то волшебное, начинающееся на «Константин Алексеевич», и вопрос был улажен.

- Нам сюда, - приглашающим жестом указал он, и Ванечка радостно загугукал.

Здесь даже подавали чай, и за него не надо было ничего доплачивать, и матрацы на полу были такими мягкими, что упав на них, подниматься страшно не хотелось. Полулёжа на своём месте, Артём осторожно дул на чай и внимательно слушал старика, который с горящим взглядом, забыв про свой стакан, рассказывал:

- Они ведь не над всей веткой власть имеют. Об этом, правда, не говорит никто, и красные это никогда не признают, но ведь Университет не под их контролем, и всё, что за Университетом, тоже! Да-да, Красная Линия продолжается только до Спортивной. Там, знаете, за Спортивной начинается очень длинный перегон, когда-то давно там была станция Ленинские Горы, потом её закрыли... И вот как раз за Ленинскими Горами, там пути на поверхность выходят, был мост. И понимаете, он от взрыва начал разрушаться и однажды рухнул вниз, в реку, так что с Университетом связи не было никакой, почти с самого начала...

Артём сделал маленький глоток и ощутил, как всё внутри сладко замирает в предвкушении чего-то таинственного, необычного, что начиналось за торчащими над пропастью рельсами оборванной Красной Линии там, далеко на юго-западе. Ванечка ожесточённо грыз ногти и, удовлетворённо осмотрев плоды своего труда, вновь принимался за дело. Артём взглянул на него почти с симпатией и почувствовал благодарность к милому ребёнку за то, что тот молчит.

- Знаете, у нас есть маленький кружок на Баррикадной, - смущённо улыбнулся Михаил Порфирьевич, - собираемся по вечерам, иногда к нам с 1905 года приходят, а вот теперь и с Пушкинской всех инакомыслящих прогнали, и Антон Петрович к нам переехал... Ерунда, конечно, просто литературные посиделки, ну и о политике иногда поговорим, вот, собственно... Там, знаете, образованных тоже не особенно любят, на Баррикадной, чего только не услышишь, и что вшивая интеллигенция, и что пятая колонна... Так что мы там потихонечку. Но вот Яков Иосифович говорил, что, дескать, Университет не погиб. Что им удалось блокировать туннели, и теперь там всё ещё есть люди. Не просто, а... Вы понимаете, там же когда-то Московский Государственный Университет был, это ведь из-за него так станция называется. И вот, дескать, части профессуры удалось спастись, и студенты тоже. И теперь там образовался такой интеллектуальный центр, знаете... Ну, это, наверное, просто легенды. И что там образованные люди находятся у власти, всеми тремя станциями управляет ректор, а каждая станция возглавляется деканом, их избирают. Там и наука не стоит на месте – всё-таки студенты, знаете ли, аспиранты, преподаватели! И культура не гаснет, не то что у нас, и пишут что-то, и наследие наше не забывается... А Антон Петрович даже говорил, что ему один знакомый инженер по секрету рассказывал, что они там даже нашли способ на поверхность выходить, сами создали защитные костюмы, и иногда их разведчики появляются в метро... Согласитесь, звучит неправдоподобно! – полувопросительно прибавил Михаил Порфирьевич, заглядывая Артёму в глаза, и что-то такое тоскливое тот заметил в его взгляде, несмелую, усталую надежду, что-ли, что, чуть кашлянув, он отозвался как можно уверенней:

- Почему? Звучит вполне реально! Вот есть же Полис, например, я слышал, там тоже...

- Да, чудесное место – Полис, да только как теперь туда пробраться? К тому же, я слышал, что в Совете теперь власть опять перешла к военным...

- В каком Совете? – приподнял брови Артём.

- Ну как же? Полис управляется Советом, из самых авторитетных людей. А там, знаете, самые авторитетные люди – либо библиотекари, либо военные. Ну уж про Библиотеку вы точно знаете, рассказывать смысла не имеет, но вот другой вход Полиса когда-то находился прямо в здании Министерства Обороны, насколько я помню, или, во всяком случае, оно было где-то рядом, и часть генералитета успела тогда эвакуироваться. В самом начале захватили всю власть, Полисом довольно долго правила этакая, знаете, хунта. Но людям отчего-то не очень по нраву пришлось их правление, беспорядки были, довольно кровопролитные, но это ещё давно, задолго до войны с красными. Тогда они пошли на уступки, был создан этот самый Совет. И так получилось, что в нём образовалось две фракции – библиотекари и военные. Странное, конечно, сочетание, знаете, военные вряд ли много живых библиотекарей в своей прежней жизни встречали. А тут так уж сложилось. И между этими фракциями вечная грызня, само собой разумеется, то одни берут верх, то другие. Когда война шла с красными, оборона была важнее, чем культура, и у военных был перевес. Началась мирная жизнь – опять к библиотекарям силы вернулись. И так у них, понимаете, всё время, как маятник. Сейчас вот, довелось слышать, у военных позиции крепче, и там опять дисциплину наводят, знаете, комендантский час, ну и прочие радости жизни, - тихо улыбнулся Михаил Порфирьевич. – И в конце-концов, пройти туда теперь не проще, чем до Изумрудного Города добраться... Это мы так Университет между собой называем, и те станции, что с ним рядом, в шутку... Ведь надо либо через Красную Линию идти, либо через Ганзу, но там просто так не пройти, вы сами понимаете. Раньше вот, до фашистов, через Пушкинскую можно было – на Чеховскую, а там и до Боровицкой один только перегон. Нехороший, правда, очень перегон, но когда помоложе был, случалось, и через него хаживал.

PLAY Артём не преминул поинтересоваться, что же такого нехорошего в том перегоне, и старик нехотя ответил:

- Понимаете, там прямо посреди туннеля состав стоит, сожжённый. Я там давно уже не был, не знаю, как теперь, но раньше там на сиденьях обуглённые человеческие тела лежали, и даже сидели... Просто ужасно. Я сам не знаю, как это получилось, и у знакомых своих спрашивал, что там произошло, но вы знаете, никто не мог мне точно сказать. Через этот поезд очень трудно пройти, а обойти его никак нельзя, потому что туннель начал осыпаться, и всё вокруг вагонов, и сверху, и сбоков – всё завалено землёй. А в самом поезде, в вагонах, я имею в виду, разные нехорошие вещи творятся, я их объяснить затрудняюсь, я вообще-то атеист, знаете, и во всякую мистическую чепуху не верю, поэтому я тогда грешил на крыс, на тварей разных... А теперь я уже ни в чём не уверен.

Эти слова навели Артёма на мрачные воспоминания о шуме в туннелях на его линии, и он, пропустив мимо ушей всё, что старик говорил ему после этого, не выдержал наконец и рассказал о произошедшем с его отрядом, а потом с Бурбоном, и, помявшись ещё немного, попытался повторить те объяснения, которые ему дал Хан.

- Ну что вы, что вы, это же полная белиберда! – отмахнулся Михаил Порфирьевич, строго сводя брови. Я уже слышал о таких вещах. Вы помните, я говорил вам о Якове Иосифовиче? Так вот, он физик, и как-то разъяснял мне, что такие нарушения психики бывают, когда людей подвергают воздействию звука на крайне низких, не слышимых ухом частотах, если я не путаю, около 7 герц, хотя с моей дырявой головой... А звук может возникать сам по себе, из-за каких-то естественных изменений, например, тектонических сдвигов, или ещё чего-то, я, понимаете, тогда не очень внимательно слушал... Но чтобы души умерших! Да в трубах? Увольте...

С ним было интересно. Все те вещи, которые он рассказывал, Артём раньше ни от кого не слышал, да и метро он видел под каким-то другим углом, старомодным, забавным, и всё, видно, тянулся душой наверх, а здесь ему было всё так же неуютно, как и в первые дни. И Артём, который много в эти дни вспоминал спор Сухого и Хантера, спросил у него:

- А как вы думаете... Мы... люди, я имею в виду... Мы ещё вернёмся туда? Наверх? Сможем мы выжить и вернуться?

И пожалел тут же, что спросил, потому что вопрос его словно бритвой обрезал все жилы в только что возмущённо надувшемся старичке, и тот разом как-то обмяк и негромко, безжизненным совсем голосом протянул:

- Не думаю. Не думаю.

- Но ведь были ещё и другие метрополитены, я слышал, мне рассказывали вот, в Питере, и Минске, и Новгороде, - перебирал Артём затвержённые наизусть названия, которые для него всегда были пустой скорлупой, шелухой, никогда не заключавшей в себе никакого смысла.

- Ах, какой красивый город был – Ленинград! – тоскливо вздохнул Михаил Порфирьевич, - вы понимаете, Исакий... А Адмиралтейство, шпиль этот вот... Какая грация, какое изящество! А вечерами на Невском – люди, шум толпы, смех, дети с мороженым, девушки молоденькие, тоненькие... Музыка несётся... Летом особенно, там редко когда хорошая погода летом, так чтобы солнце и небо чистое, лазурное, но когда бывает... И так, знаете, дышится легко...

Глаза его остановились на Артёме, но взгляд проходил сквозь него и растворялся в призрачных далях, где поднимались из предрассветной дымки полупрозрачные величественные силуэты ныне обращённых в пыль зданий, и Артёму показалось, что обернись он сейчас через плечо, и перед ним предстанет та же захватывающая дух картина. Старик замолчал, тяжело вздохнув, и он не решился вторгаться в его воспоминания.

- Да, действительно были метрополитены, кроме Московского... Может, где-то ещё и спаслись люди... Но ведь сами подумайте, молодой человек! - Михаил Порфирьевич поднял узловатый подагрический палец кверху, - Сколько всё-таки лет прошло, и ничего. Ни слуху, ни духу. Неужели бы за столько лет не нашли, если бы было кому искать? Нет, - уронил он голову, - не думаю...

А потом, минут через пять ненарушенного никем молчания, неслышно почти, обращаясь, скорее, к самому себе, чем к Артёму, вздохнул:

- Боже, какой прекрасный мир мы загубили...

Тяжёлая тишина повисла в палатке. Ванечка, убаюканный негромким их разговором, спал теперь, приоткрыв рот и негромко хрипя, изредка только начиная как-то по-собачьи скулить. Михаил Порфирьевич так больше ни слова и не проронил, и хотя Артём был уверен, что тот ещё не спит, тревожить его не стал, закрыл глаза и попробовал уснуть.

Он думал, что после всего, что случилось с ним за этот бесконечный день, сон придёт мгновенно, но время тянулось медленно-медленно, матрац, недавно казавшийся мягким, отдавливал теперь бок, и пришлось изрядно покрутиться, пока нашлось наконец удобное положение. А в уши всё стучали и стучали последние, печальные слова старика. Нет. Не думаю. Не вернуть больше сверкающих проспектов, могучих и прекрасных строений, лёгкого освежающего ветерка летним тёплым вечером, шевелящего волосы и ласкающего лицо, не вернуть этого неба, оно больше никогда не будет таким, как рассказывал старик, теперь небо – это кругом сходящийся кверху, опутанный сгнившими проводами, ребристый потолок туннелей, и так будет всегда. А тогда оно было – как он сказал? – лазурным? – чистым? – странное было это небо, совсем как то, что видел Артём тогда, на Ботаническом Саду, и тоже усыпанное звёздами, но не бархатно-синее, а светло-голубое, искрящееся, радостное, и здания были действительно огромными, но они не давили своей массой, нет, светлые, лёгкие, словно сотканные из сладкого здешнего воздуха, они парили, чуть не отрываясь от земли, их контуры размывались в бесконечной вышине, и вокруг было столько людей, Артёму раньше никогда не приходилось видеть так много людей сразу, разве только на Китай-Городе, но здесь их было ещё больше, всё пространство у подножий циклопических зданий, между ними, было занято людьми, они сновали вокруг, и детей было и вправду необычно много, они что-то ели, наверное, это и было мороженое, и Артём даже хотел попросить у одного из них попробовать, сам он никогда не ел настоящего мороженого, и когда был маленький, очень хотелось хоть капельку, но его негде было, конечно, взять, кондитерские фабрики уже давно производили только плесень и крыс, крыс и плесень. А маленькие дети, лизавшие своё лакомство, всё время убегали от него со смехом, ловко изворачиваясь, и ему даже не удалось разглядеть ни одного из них в лицо, и потом Артём уже не знал, что же он на самом деле пытается сделать – откусить мороженого или заглянуть ребёнку в лицо, понять, есть ли оно вообще у этих детей, и ему вдруг стало страшно. Лёгкие очертания зданий начали медленно сгущаться и темнеть, и через какое-то время они уже грозно нависали над ним, а потом стали сдвигаться всё ближе и ближе, а Артём всё продолжал свою погоню за детьми, и ему стало казаться, что смеются дети не звонко и радостно, а зло и предвкушающе, и тогда он собрал все свои силы и схватил всё-таки одного мальчишку за рукав. Тот вырывался и царапался, как дьявол, но зажав ему горло стальным зажимом, Артёму удалось всё-таки заглянуть ему в лицо. Это был Ванечка. Зарычав и оскалив свои зубы, он мотнул шеей и попытался вцепиться Артёму в руку, и тогда Артём в панике отшвырнул его прочь, а тот, вскочив с колен, задрал вдруг голову вверх и протяжно вывел тот самый жуткий вой, от которого Артём бежал с ВДНХ... И дети, беспорядочно носившиеся вокруг него, стали останавливаться и медленно, бочком, не глядя на него, приближаться, а за их спинами возвышались совсем теперь уже чёрные громады зданий, и они словно тоже придвигались ближе... А потом дети, теперь уже заполнявшие всё немногое оставшееся свободное место между гигантскими тушами строений, подхватили Ванечкин вой, наполняя его звериной ненавистью и леденящей тоской, и они наконец стали поворачиваться к Артёму; у них не было лиц, только чёрные кожаные маски с выщербленными ртами и маслянистыми тёмными шарами глаз без белков и зрачков.

И вдруг раздался голос, который Артём никак не мог узнать, он был негромким, и жуткий вой перекрывал его, но голос настойчиво повторял одно и то же, и прислушиваясь, стараясь не обращать внимания на подступающих всё ближе детей, Артём начал наконец разбирать, что это было. «Ты должен идти». А потом ещё раз. И ещё. И Артём узнал голос. Голос Хантера. Дети сделали ещё шаг вперёд.

Он открыл глаза и откинул покрывало. В палатке было совершенно темно и очень душно, голова налилась свинцовой тяжестью, мысли ворочались лениво и грузно, Артём никак не мог прийти в себя, понять, сколько времени он проспал, пора ли вставать и собираться в путь, или можно было просто перевернуться на другой бок и посмотреть что-нибудь повеселей.

И тут полог палатки приподнялся, и в образовавшемся отверстии показалась голова того самого пограничника, что пропускал их на Кузнецкий Мост, Константин... как же было его отчество?

- Михал Порфирич! Михал Порфирич! Вставай скорей! Михал Порфирич! Да что он, помер, что ли? - и, не обращая никакого внимания на испуганно таращегося на него Артёма, он пролез в палатку и принялся трясти спящего старика.

PLAY Но первым проснулся Ванечка и принялся недобро мычать. Вошедший не обратил на него никакого внимания, а когда Ванечка попытался тяпнуть его за руку, отвесил ему приличную затрещину. Тут, наконец, очнулся и старик.

- Михал Порфирич! Поднимайся скорей! – тревожно зашептал пограничник. - Уходить тебе надо! Красные тебя требуют выдать, как клеветника и вражеского пропагандиста! Говорил ведь, говорил я тебе: ну хоть здесь, хоть на нашей паршивой станции не рассказывай ты про свой Университет! Послушал ты меня?

- Позвольте, Константин Алексеевич, что же это? – растерянно завертел головой старик, с кряхтением поднимаясь с лежанки. - Я ведь и не говорил ничего, никакой пропаганды, боже упаси, так вот, молодому человеку рассказал только, но тихонько, без свидетелей...

- И молодого человека с собой прихвати! А то, ты знаешь, какая у нас тут станция рядом. Вот на Лубянку тебя сейчас отведут и кишки там на палку намотают, а парня твоего к стенке сразу поставят, чтоб не болтал лишнего! Да давай же быстрей, что ты мешкаешь, сейчас они придут уже! Они пока там совещаются ещё, чего бы у красных взамен выторговать, так что поспешай!

Артём к этому моменту уже стоял на ногах и рюкзак был у него за спиной. Не знал вот только, доставать ли оружие, или всё обойдётся. Старик тоже засуетился и через минуту они уже торопливо шагали по путям, причём Константин Алексеевич лично зажимал Ванечке рот рукой, мученически морщась, а старик с беспокойством поглядывал на него, опасаясь, как бы пограничник не свернул тому шею.

В туннеле, ведшем к Пушкинской, станция была укреплена намного лучше. Здесь они миновали два кордона, за сто и двести метров до входа. На ближнем – бетонное укрепление, бруствер, перерезающее пути и оставляющее только узенький проход у стенки, слева, за ним телефонный аппарат и провод, тянущийся до самого Кузнецкого Моста, наверное, в штаб, ящики с боеприпасами, и дрезина, патрулирующая эти сто метров. На дальнем – обычные мешки с песком, пулемёт и прожектор, как с другой стороны. На обоих постах стояли дежурные, но Константин Алексеевич стремительно провёл их сквозь все кордоны и вывел к границе, и устало сказал:

- Пойдём, пройдусь с тобой пять минут.

- Боюсь, нельзя тебе сюда больше, Михал Порфирич, - говорил пограничник, пока они медленно шли к Пушкинской. – Они тебе ещё и старых твоих грешков не простили, а ты снова-здорово. Слышал, товарищ Москвин лично интересовался. Ну да ладно, что-нибудь придумаем. Ты через Пушкинскую-то осторожно! – напутствовал он, отставая от них и растворяясь медленно в темноте. - Побыстрей проходи! У нас, видишь, боятся их! Ну, бывай!

Пока что спешить было некуда, и они замедлили шаг.

- Чем это вы им так насолили? – спросил Артём, с любопытством оглядывая старика.

- Я, видите ли, просто очень их недолюбливаю, и когда война была... В общем, понимаете, мы в кружке нашем некоторые тексты составляли... А у Антона Петровича, он тогда ещё на Пушкинской жил, доступ был к типографскому станку – стоял тогда на Пушкинской типографский станок, какие-то безумцы притащили из «Известий»... И вот он это печатал.

- А граница у них со стороны безобидно так выглядит – стоят два человека, и флаг, ни укреплений никаких, ничего, не то что у Ганзы...- непонятно к чему вдруг вспомнил Артём.

- Ну разумеется! С этой стороны всё очень безобидно, потому что у них основной натиск на границу не снаружи, а изнутри, - ехидно улыбнулся Михаил Порфирьевич. - Вот там и укрепления, а здесь так, декорации.

Дальше они шли в тишине, каждый думал о своём, Артём прислушивался к своим ощущениям от этого туннеля. Но, странное дело, и этот, и предыдущий перегон, ведший от Китай-Города к Кузнецкому Мосту, были какими-то пустыми, в них совсем ничего не ощущалось, их ничто не наполняло, это была просто бездушная конструкция...

Потом он вернулся к только что виденному кошмару. Детали его уже стирались из памяти, оставалось только смутное пугающее воспоминание о детях без лица и каких-то чёрных громадах на фоне. Но вот голос...

Довести мысль до конца так и не удалось. Впереди послышался знакомый мерзкий писк и шорох коготков, потом потянуло удушливо-сладковатым запахом разлагающейся плоти, и когда несильный свет Артёмова фонаря достал наконец до того места, откуда доносились звуки, перед их глазами предстала такая картина, что Артём заколебался, не стоит ли вернуться к красным.

У стены туннеля лицом вниз вряд лежали три тела, и руки их, связанные за спиной проволокой, были уже сильно обгрызены крысами. Прижимая к носу рукав куртки, чтобы заглушить тяжёлый сладковато-ядовитый дух, Артём чуть нагнулся к телам, посветив на них. Они были раздеты до нижнего белья, и на телах убитых не было заметно никаких ран. Но волосы на голове каждого были спутаны и склеены запёкшейся кровью, особенно густой вокруг чёрного пятна пулевого отверстия.

- В затылок, - определил Артём, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и чувствуя, что сейчас его вытошнит.

Михаил Порфирьевич прикрыл рот рукой и глаза его заблестели.

- Что делают, боже, что же они делают! – сдавленно произнёс он. – Ванечка, не смотри, не смотри, иди сюда!

Но Ванечка, не проявляя не малейшего беспокойства, уселся на корточки рядом с ближайшим трупом и принялся сосредоточенно тыкать его пальцем, оживлённо мыча.

Луч скользнул выше по стене и осветил кусок грубой обёрточной бумаги, наклеенной прямо над телами на уровне глаз. Сверху, украшенный изображениями орлов с распростёртыми крыльями, шёл набранный готическим шрифтом заголовок: Vierter Reich, а дальше уже значилось по-русски: «Ни одной черномазой твари ближе трёхсот метров от Великого Рейха!», и был сочно пропечатан тот самый знак, «Прохода нет» – чёрный контур человечка в запрещающем круге.

- Сволочи, - сквозь стиснутые зубы выдавил Артём. – За то, что у них волосы другого цвета?

Старик только сокрушённо покачал головой и потянул за шиворот Ванечку, который очень увлёкся изучением тел и никак не хотел вставать с корточек.

- Я вижу, наш типографский станок всё ещё работает, - грустно заметил он, и они двинулись дальше.

PLAY Они шли всё медленнее и медленнее, так что только через две минуты показался намалёванный на стене красной краской силуэт орла и надпись «300 м»

- Ещё триста метров, - заметил Артём, с беспокойством вслушиваясь в отголоски собачьего лая, раздающегося вдалеке.

Метров за сто до станции в лицо ударил яркий свет, и они остановились.

- Руки за голову! Стоять смирно! – загрохотал усиленный громкоговорителем голос.

Артём послушно положил обе кисти на затылок, а Михаил Порфирьевич поднял обе свои руки вверх, держа в одной из них Ванечкину ладонь.

- Я сказал, всем руки за голову! Медленно идите вперёд! Не делать резких движений! – продолжал надрываться голос, и Артём никак не мог разглядеть, кто же говорил, потому что свет бил прямо в глаза, их ужасно резало, и приходилось смотреть вниз.

Пройдя маленькими шажками ещё какое-то расстояние, они опять покорно замерли на месте и прожектор наконец отвели в сторону.

Здесь была возведена целая баррикада, на позициях стояли двое дюжих автоматчиков и ещё один человек с кобурой на поясе, все в камуфляже и чёрных беретах, набекрень надетых на обритые головы. На рукавах у них красовались белые повязки – некое подобие немецкой свастики, но не с четырьмя сторонами, а только с тремя. Чуть подальше виднелись тёмные фигуры ещё нескольких человек, и у ног одного из них сидела нервно поскуливающая собака. Стены вокруг были изрисованы крестами, орлами, лозунгами и проклятиями в адрес всех нерусских. Последнее немного озадачило Артёма, потому что часть надписей была сделана на немецком. На видном месте, под подпаленным полотнищем с силуэтом орла и трёхконечной свастикой, стоял уютно подсвеченный пластиковый знак с несчастным чёрным человечком, и Артёму подумалось, что там, наверное, у них организован красный уголок.

Один из охранников сделал шаг вперёд и зажёг длинный, похожий на дубинку ручной фонарь, держа его в согнутой руке на уровне головы. Он неспеша обошёл всех троих, пристально заглядывая им в лица, очевидно, пытаясь выискать какие-то неславянские черты. Однако черты у всех них, за исключением, разве что, Ванечки, лицо которого несло печать его болезни, были сравнительно русские, поэтому тот отвёл фонарь и разочарованно пожал плечами.

- Документы! – потребовал он.

Артём с готовностью протянул свой паспорт, Михаил Порфирьевич запоздало принялся отыскивать во внутреннем кармане свой, и наконец тоже достал его.

- А где у вас документы на это? – брезгливо указал проверяющий на Ванечку.

- Понимаете, дело в том, что у мальчика...- начал было объяснять старик.

- Мааалчать! Ко мне обращаться - «господин офицер»! На вопросы отвечать чётко! – гаркнул на него проверяющий, и фонарь нервно задрожал в его ладонях.

- Господин офицер, видите ли, мальчик болен, у него нет паспорта, он ещё маленький, понимаете, но взгляните, он у меня вот здесь вписан, смотрите...- залепетал оторопевший Михаил Порфирьевич, заискивающе глядя на него, пытаясь обнаружить в его глазах хоть искорку сочувствия.

Но тот стоял на месте, прямой и твёрдый, как скала, лицо его тоже словно окаменело, и Артём опять ощутил недавнее желание убить живого человека.

- Где фотография? – выплюнул офицер, долистав до нужной странички.

Ванечка, стоявший до того момента смирно, и только напряжённо всматривающийся в собачий силуэт и время от времени восторженно гугукавший, переключил своё внимание на проверяющего, и, к Артёмову ужасу, вдруг оскалил зубы и недобро загудел. Он так вдруг испугался за него, что забыл и всю свою неприязнь к этому созданию, и то, что и сам пару раз с трудом подавлял в себе желание пнуть его как следует.

Проверяющий сделал невольный шаг назад, неприязненно уставился на Ванечку и процедил:

- Уберите это. Немедленно. Или это сделаю я.

- Простите пожалуйста, господин офицер, он не понимает, что делает, - с удивлением услышал Артём собственный голос.

Михаил Порфирьевич с с признательностью глянул на него, а проверяющий, быстро прошелестев его паспортом, ткнул его назад Артёму и холодно сказал:

- К вам вопросов нет. Можете проходить.

Артём сделал несколько шагов вперёд и замер, чувствуя, что ноги не слушаются его. Офицер, равнодушно отвернувшись от него, повторил вопрос про фотографию.

- Видите ли, дело в том, что, - начал было Михаил Порфирьевич, и, спохватившись, добавил, - господин офицер, дело в том, что у нас там нет фотографа, а на других станциях это стоит неимоверно дорого, у меня просто нет денег, чтобы сделать снимок...

- Раздевайтесь! – прервал его тот.

- Прошу прощения? – севшим голосом протянул Михаил Порфирьевич, и Артём увидел, как у него дрожат ноги.

Он снял рюкзак и поставил его на пол, совершенно не думая о том, что делает. Есть такие вещи, которые не хочешь делать, даёшь себе зарок не делать, запрещаешь, а потом вдруг они происходят сами собой, их даже не успеваешь обдумать, они не затрагивают мыслительные центры, они происходят, и всё, и остаётся только удивлённо наблюдать за собой, и убеждать себя, что твоей вины в этом нет никакой, просто это случилось само.

Если их сейчас разденут и поведут, как тех, к трёхсотому метру, Артём достанет из рюкзака свой автомат, переведёт переключатель на режим автоматического огня и постарается уложить как можно больше этих нелюдей в камуфляже, пока его не застрелят. Больше ничего не имело значения. Не важно было, что прошёл всего день с тех пор, как он встретил Ванечку и старика. Не важно, что его убьют. Что будет с ВДНХ? Не надо думать о том, что будет потом. Есть вещи, о которых лучше просто не думать.

- Раздевайтесь! – тщательно артикулируя, повторил офицер. - Обыск!

- Но позвольте...- пролепетал Михаил Порфирьевич.

- Мааалчать! – гаркнул тот. – Быстрей! – и, подкрепляя свои слова, потянул из кобуры пистолет.

Старик начал торопливо расстёгивать пуговицы своей куртки, а проверяющий отвёл руку с пистолетом в сторону и молча наблюдал, как тот скидывает фуфайку, неловко прыгая на одной ноге, снимает сапоги, и колеблется, расстёгивать ли брючный ремень.

- Быстрей! – взбешённо прошипел офицер.

- Но... Неловко... Понимаете... – начал было Михаил Порфирьевич, но тот, окончательно выйдя из себя, сильно ткнул его кулаком в зубы.

Артём рванулся вперёд, но сзади его тут же схватили две сильные руки, и сколько он не старался выкрутиться, всё было бесполезно.

Тут произошло непредвиденное. Ванечка, который ростом был чуть не в два раза ниже головореза в чёрном берете, вдруг ощерился и с животным рыком ринулся на обидчика. Тот никак не ожидал подобной прыти от убогого, и Ванечке удалось вцепиться ему в левую руку и даже ударить его ладонью в грудь. Но через секунду офицер опомнился, отшвырнул Ванечку от себя, отступил назад и, вытянув руку с пистолетом вперёд, выстрелил. Выстрел, усиленный эхом пустого туннеля, ударил по барабанным перепонкам, но Артёму показалось, что он всё равно слышит, как тихо всхлипнул Ванечка, садясь на пол. Он ещё кренился лицом вниз, держась обеими руками за живот, когда офицер, носком сапога опрокинув его навзничь, с брезгливым выражением на лице нажал на спусковой крючок ещё раз, целясь в голову.

- Я вас предупреждал, - холодно бросил он Михаилу Порфирьевичу, который, застыв на месте, с отвалившейся челюстью смотрел на Ванечку, издавая грудные хрипящие звуки.

В этот момент у Артёма всё померкло перед глазами, и он ощутил в себе такую силу, что опешивший солдат, державший его сзади, чуть не упал на пол, когда он рванулся вперёд. Время растянулось для него сейчас, и его как раз хватило, чтобы схватиться за ручку автомата и, щёлкнув предохранителем, дать очередь прямо сквозь рюкзак в пятнистую грудь офицера.

Он только и успел - удовлетворённо заметить, как вырисовывается чёрный пунктир пулевых отверстий на зелени камуфляжа.

ДАЛЬШЕ